Эх, память! Я забыл почти всех своих школьных учителей. От прошлого остались только лица. Иногда имена. А может, правильно, когда память удерживает только самое важное? Умная и волевая Дюкарева Татьяна Ивановна щедро тратила на нас нервные клетки, до пятого класса, передав эстафету Тине Захаровне добродушной еврейской женщине, географице и классной в одном лице. Подозреваю, что у нас, учеников, было гораздо больше причин гордиться своими учителями, чем у них нами. Красавица физичка Валентина Андреевна Суровикина, напоминавшая имманентным аристократизмом актрису Терехову. Галина Игнатьевна Шавель, сумевшая сотворить чудо и забить в наши неподатливые мозги идею от том, что химия - это не только C2H5OH. Благодаря Елене Сергеевне Мишуровой, я уже тогда начал что-то соображать в литературе. Наш учитель рисования, Евгений Петрович Пулхов, стоял несколько особняком. Рамки школы были ему тесны. О нем сегодня и пойдет речь.
Как ни громко это звучит, но следует признать, что Евгений Петрович такая же неотделимая часть культуры и истории Пинска, как костел Барамеуша или герб города. В честь таких людей не надо переименовывать улицы и города, не надо никого заставлять их вспоминать, потому что их Помнят. Не отдел культуры, не театр, не прославленные танцевальные коллективы, а именно он являлся узловым элементом, формировавшим эстетическое лицо города, неким имиджем, который мы храним на память о родном крае, где бы мы не жили.
Он уже тогда был легендой. Еще до того, как Евгений Петрович вошел в класс девчонки шептались:
- Сейчас Пулхов придет.
- А кто он такой?
- Он - Художник.
В 10 лет мы уверены, что знаем все. Из-за своей дремучей наивности и нагло вознося уровень собственных врожденных способностей на звездную высоту, я скептически отнесся к новому преподавателю и очень удивился, получив четверку, вместо ожидаемой пятерки. Только придя в студию Дома Пионеров, которую тогда вел Евгений Петрович, я понял как меня подвело мое зарвавшееся эго, и как надо работать.
Студийцы его обожали. Наверное, в первую очередь за доброту. Голос мягкий и негромкий. Взгляд и брови поверх очков. Высокий, хорошо сложенный, моложавый. Про таких говорят "Интересный мужчина". Пишу, а он перед глазами, словно живой, идет по Ленинской с неизменным портфелем.
- Здравствуйте, Евгений Петрович.
- Здравствуйте, - даже к нам, школьникам, он часто обращался на "вы".
Кричать, ругаться Евгений Петрович не умел совершенно. Иногда возмущался. И тогда брови взлетали еще выше, губы обиженно сжимались. Но кто тогда понимал, что есть люди, которых обижать нельзя? Мы? Начальство?
Любопытно было наблюдать за ним, когда он поправлял работы студийцев. Опять брови взлетали вверх, но уже совсем по другому. Умиротворенно. Наверное такое лицо бывает у ангелов во время парения.
Я никогда не видел его небритым. Даже потом, когда ему было за восемьдесят. Белая наглаженная рубашка, галстук, длинные платиновые волосы, щеголеватый перстень с янтарем. Вероятно, на любой другой руке подобный перстень выглядел вызывающе, но на его длинных пальцах, перстень говорил о принадлежности хозяина к миру искусств.
Что меня поразило еще, так это его акварели. Как правило, невидимый источник света, темный фон, но при этом все его самовары, баранки, ромашки буквально светились, дышали весной. Да-да, я не оговорился, именно, весенние самовары. Его акварели были как бы неотделимой частью его характера, готовые пошутить, улыбнуться. Искусствоведы находят лицо Леонардо да Винчи во многих его картинах. Художник и его творчество - это одно целое. Евгений Петрович в этом не был исключением. У него не было депрессивных картин, картин лишенных цвета и жизни. Как большой художник, Пулхов не мог ограничиться только живописными формами. Он работал и с костью, и с деревом, и с металлом и с другими материалами. Его умение видеть форму и фантазия не имели границ. В руках Евгения Петровича непонятный сучок вдруг становился лесным страшилищем, птицей, животным. Усталости он не знал: заканчивались занятия с кружковцами, он оставался, продолжал творить и к следующему занятию удивлял нас новыми находками.
Нельзя обойти стороной ту творческую атмосферу, которая царила вокруг него. Я не слышал, чтобы он когда-нибудь о ком-нибудь говорил плохо. Он никогда никому не завидовал, не вступал ни в какие дрязги или интриги. Многие кружковцы унаследовали эти традиции, дружили и дружат между собой, с уважением относятся к памяти Учителя. Он - Учитель, значит, стоит вне критики.
Доброта Евгения Петровича распространялась на семью. Там царили взаимная любовь и уважение. Он как-то по особому, ласково называл жену, а она всегда была рядом, главная его опора. С сыном Евгения Петровича я тоже был знаком; он унаследовал доброту отца.
Последний раз я встретился с Евгением Петровичем уже когда ему перевалило за восемьдесят. Директор Камертона, Пась Николай Сергеевич, командировал меня к Пулхову с целью приобретения сувениров для делегации из Германии. Николай Сергееевич знал Евгения Петровича лично, и приобретением у него сувениров как бы убивал сразу двух зайцев: немцы получили в подарок великолепные вещи музейного уровня, а Евгений Петрович какое-то, пусть совсем небольшое, дополнение к пенсии в очень трудные 90-е годы.
Евгений Петрович встретил нас на пороге. Он не утратил стать, только немного похудел, да платиновые волосы стали совсем седыми. Он, как в былые годы, пытался улыбаться и немного шутить. На стене у него висел пейзаж с березами. Березы были написаны черным цветом. Раньше черного цвета у него в палитре не было, Евгений Петрович никогда так раньше не писал. Наверное это был знак. Через несколько месяцев его не стало.
То что он дал лично мне невозможно переоценить. Это тот человек-символ, который объединял и объединяет нас, бывших кружковцев, Сергея Жилевича, Наташу и Оксану Галушко, Валентина Трусова, Сергея Копрусова, Виталия Лаца и многих других в единый организм, называемый Творчество.